Случилось это обычным вечером, в самом обычном городе, где каждый день тринадцать человек навсегда закрывают свои глаза, чтобы еще пятнадцать могли их впервые открыть. Прохожие спешили по своим делам, уставив воспаленные и усталые глаза в грязную и измученную землю. Ни один не взглянул вверх, в бездонной синевы небо, не по сезону чистое и свободное от вечного смога.
А даже если бы и поднял кто-нибудь глаза, ничего необычного заметить он бы не смог. Все в небе оставалось будничным, обычным. Только на крыше одного из тех домов, что царапают шпилями антенн небосвод, в месте, где людям быть не положено, можно было увидеть две неясные фигуры.
На крыше, слегка облокотившись на трубу вентиляции, беседовали двое.
Первый из них был одет в дорогой костюм, пальцы его украшали элегантные перстни, глаза скрывали модные зеркальные очки. Он отличался безупречной прической, и гладко выбритым подбородком. И если бы не плотно сжатые губы, мы могли бы разглядеть белоснежную улыбку, за которую всякий преуспевающий актер готов был отдать душу.
Второй собеседник производил впечатление, если не противоположное, то очень отличное. Нечесаные длинные волосы, лицо иссеченное ветром и солнцем, спина согнутая то ли непосильным трудом, то ли чужим насилием. Он был одет в ветхую хламиду, способную защитить разве что от чужого взгляда. Только глаза… Светящие бесконечной мудростью, внутренней силой… И нескончаемой, въевшейся в плоть и кости тоской. Взглянув на его лицо, можно было подумать, что ему тридцать, глаза говорили – он разменял тысячелетие. И уже не первое.
О чем могли говорить столь разные люди? Что объединяло их? Как выяснилось, очень многое.
- Каждые сто лет мы встречаемся здесь, на этом месте. Сначала здесь была тюрьма, потом бойня, затем приют, публичный дом и наркопритон. Теперь здесь люди торгуют всем, что продается и покупается. Меняют мысли и чувства на вот это, – собеседник демонстрирует увитую золотыми змеями колец руку. – И каждые сто лет я пытаюсь убедить тебя, что все тогда было зря. Неужели и сегодня я не добился успеха? Все, что я показал тебе было напрасно?
- И сегодня, как и тысячу лет назад, ты не смог убедить меня. Да, ты показал мне убийц и предателей, тех, кто раздавал свою совесть по сходной цене, и тех, кто эту совесть охотно покупал. Но никто из них не станет причиной приговора, - ответил одетый в хламиду, даже не оторвав взгляда от чего-то, известного только ему.
- Ты слишком многое прощаешь им. Слишком любишь их. Они возгордились, забыли и обо мне и о тебе. Оглянись. Этот город лишь один из многих. Но он похож на остальные, как две капли ядовитой ртути. Здесь шпили церквей вознеслись повсюду, но в них не исповедуются, не раскаиваются. Покупают отпущение. И куда выше церквей вознеслись небоскребы, которые тысячи народов строят вместе, стремясь к единой цели. Власти и силе. Помнится в древности люди уже понесли наказание за подобное. Так почему не теперь?
- То было другое время. Другие люди. Каждому нужно милосердие и прощение. Люди не могут дать этого друг другу. Значит, милосердными должны быть мы.
- Милосердными? За все, что они сотворили? За войны и смерти? За горящие костры инквизиции? Душа человеческая! Ты вечно говоришь о ней! А сами люди верят в нее? Вглядись. У каждого третьего душа сжалась и забилась в самый дальний угол, боясь лишний раз показаться наружу. У каждого десятого она чернее ночи! Они глупы и неразумны. Ты мог бы изменить это, но ты отдал себя в их руки. Искупил их грехи. И они радостно отправились плодить новые. Какой мир ты мог создать!
- Мы говорили об этом тогда, в пустыне. И не будем говорить об этом сейчас.
- Мир. Он лежал у самых твоих ног! Одно твое слово! И ты создал бы царство благородства, ума! Люди были бы красивы и умны, точны и расчетливы, как совершенные машины! Какая им разница? Они и так ведут себя подобно автоматам. Скрежещущим и недоделанным!
- Посмотри вниз, мой вечный оппонент. Эта старушка не ведает ни об Аристотеле, ни о Гауссе. Но душа ее чиста. Она живет, как подобает. Искренне верит. И таких людей множество. Не каждый второй, но сотый. И это хорошо. Ведь даже чистота алмаза лучше познается в сравнении с чернотой угля.
Повисла тишина. Оба смотрели вдаль, словно готовясь к новому взрыву спора.
- Мне надоела эта беседа. Я ухожу. У тебя есть еще сто лет. Найди новые обвинения. И мы встретимся вновь. Душа человеческая останется с человеком. Навек, - произнес защитник людской.
Он встал, распрямил уставшую спину. Ветер трепал хламиду, обнажая покрытые незаживающими ранами руки. Голубые до пронзительности глаза пристально смотрели в черные очки модно одетого. И тот вдруг съежился. Растерял всю уверенность. Робко, моляще произнес:
- А я? Вы вернете мне ее? Много тысячелетий минуло. Пора уже и простить. Как вы прощаете людям.
- Ты – другое дело. Совсем иное. Зло и ненависть слепы, любовь и прощение всевидящи. Пока я не вижу в тебе ни первой, ни второго. Глаза – зеркало души, помни об этом. А теперь прощай. Все останется так же, как было.
И он исчез. Растворился в вечерней заре. Без шума и фокусов. Истина не нуждается в доказательствах своей силы.
И долго еще сидел на крыше второй. Измялся роскошный костюм, прическа стала чем-то бесформенным. Он встал. Откинул в сторону очки.
- Да будет так, – произнес он, прикрывая от заходящего солнца темные провалы глазниц.
И исчез так же тихо. Ведь Тьма всегда охотно принимает в свои объятья своих верных слуг.
Темная ночь накрыла город с головой, запеленала его в удушливое одеяло кошмаров и беспокойства, преступлений и лжи. Века до этого, минимум век после.