5. Грегор.
Почтительный швейцар у входа в заведение. Зазывающая реклама над ярко освещенной, неестественно голубым цветом, витриной и музыка из зала, где полной чашей веселье и наверняка нет места для тоски.
Вот они милые добрые лица, сквозь сигаретный дым и вспышки-всплески цветомузыкального сопровождения, этого неурочного праздника.
Но Боже! Как они изменились. Словно скинули надоевшие маски добропорядочных граждан и смыли наконец-то, стягивающий мимику грим. Вакханалия веселья. И я здесь! Я сегодня ваш!
- Грегор!?
Все явно, ошеломлены – не ждали. Не столь частый я гость в подобных заведениях.
- Стакан ему! Фужер!
Пью. Еще наливают - пью. Пью и снова пью. Фон голосов, сначала малопонятный, невнятный, становится ясным и разборчивым.
Оглядываюсь по сторонам, вылавливаю взглядом знакомые лица и ушами обрывки разговоров. Но все уже заняты только собой.
Проснулось нестерпимое желание говорить. Плевать о чем: о звездах, о фильмах, о погоде ли - говорить.
В левом углу у авансцены, вижу подходящего, одинокого собеседника. С полным фужером игристого вина, плюхаюсь на соседнее кресло. Начальные фразы малозначительны, - но эта завязка.
Визави уже на хорошем взводе, даю возможность, выговорится ему - больше ждал…
- … твое амплуа играть везунчиков в легких комедиях быта. А я, ты знаешь – трагик! Что им! Да для них Шекспир новый сорт сигарет - не более…
Он мне нравится. Вполне возможно - это воздействие алкоголя. По всему; ему на вид - уже далеко за шестьдесят. Непривычно длинные волосы. Плохо выбритый подбородок, умные и грустные глаза.
Пьяно машет рукой:
- Что ж, наливай! Ты тоже не понимаешь…
- Я! - меня буквально подбросило. - Я не понимаю! Ты мне интересен! Я слушаю все с большим вниманием. Во мне, если хочешь знать, - ищу подходящий словесный оборот - живет сострадание - пытаюсь объяснить, сбиваясь и спеша. – Это… это как уважение к людям… Но я одинок. Во всех смыслах - одинок…
- Сирота?
- Да нет же! - Какой он малопонятливый - Мне не с кем и не о чем говорить! - кричу я, распалялся. - Представь! Мир пуст. Только огромные, одиозные здания, нестерпимо ярко освещенные витрины, огромные залы вокзалов - и все вокруг пусто!
- Представляю… А люди где?
- Люди - морщусь от его недогадливости. – Люди… они там, за бетонными стенами и смотрят на мир сквозь железные жалюзи своих окон. В большинстве своем бесконечно счастливы настоящим. Любят, размножаются и заселяют землю - все как положено. Каждый занят своим делом - и им, увы, не до меня… как впрочем, и мне не до них.
- Нет родственных душ! Не единой! Пустота, сырость и все прелести непогоды… И тоска, огромная, непонятная, как в гигантском каменном лабиринте. Ждать, ничего уже не ждешь - просто блуждаешь изо дня в день… а выхода нет. Кто-то сказал: Надежда умирает последней… Нет! Это страшная ложь! Ее убили еще в зародыше!
- Говори! Говори! - он уже плакал, пьяно и неприглядно, но искренне. - Я понимаю! Я тебя очень понимаю! Сам страдаю от одиночества. Меня принуждают играть фарс, а в старом, допотопном сундуке, в пыльном и неуютном чулане - я говорю образно - хранятся мои маски трагедий, которые я могу лишь украдкой примерять - мечтая о ролях ныне невостребованных… Этим живу - я старый и возможно последний лицедей. Ни кем не понят, - и от того глубоко несчастен. Шоу-бизнес убил культуру зрелищ, и вознес бескультурье на недосягаемую высоту. И ваш покорный слуга, отчасти в этом тоже виновен… Да! Да! Насилуя собственную душу, ради мзды и сиюминутной славы - я тоже участвовал в бездарных постановках… И искал себе оправдание… Мне надо было жить. Надо кушать - сладко и сытно. Любить женщин, а любовь в моем возрасте дорогое удовольствие. Платить за все… и… что самое кощунственное - я хотел быть независимым и свободным, считая что деньги мне это могут дать… Да, деньги многое могут дать, - даже свободу - но единственное, что я не смог предусмотреть - что деньги я зарабатываю не торговлей недвижимостью, ни автомобилями - а душой. Всякий, кто связан со сценой, знает, что значить здесь, быть настоящим художником, отдавая себя, свой талант игре, когда ты в зените славы. Ты не можешь просто схалтурить, разочаровать зрителей, что пришли к тебе, пусть на галерку, пусть в партер и ложи. Они становятся единым целым - если ты полностью отдаешь себя, выкладываешь собственную душу. Это надо видеть. Ты пропускаешь через себя чужие эмоции - но сам не остаешься в стороне, отдаешь и частицу себя, выхолащивая свою душу… Не думай, что я пьян. Я в норме, потому что, лишь трезвостью болен. Смешно, но это так. Если с утра я не приму, хотя бы полстакана, этого жизненного эликсира - он ткнул пальцем в почти пустую бутылку водки - я старый и разбитый человек, каждая минута трезвости для меня, как невыносимый приступ боли… Раз мы с вами нашли общий язык - позвольте представиться, - Симур Таев, но более известен, как Там Гаев.
Боже! И я его не узнал! Кумира своей юности и детства. Добрый дядюшка Там! Неужели - я просто сражен!
- Вы! А говорили… что вы… погибли! - я стыдился собственных слов. - И давно!
- Погиб? Да, я умер! Вышел в тираж, как не прискорбно… Но все же можете верить - перед вами, - Там, собственной персоной, правда в столь жалком и неприглядном виде. Уж извините старика… Рад, что вам знакомо мое сценическое имя. Впрочем, не стоит удивляться. В своем творчестве, я всегда ориентировался на такого зрителя, как вы - кто может мыслить независимо и разумно, кто может заглянуть в глубину. Но, увы, чем больше я оттачивал свое мастерство актера, совершенствуясь - тем меньше находил отклика в душах большинства - а это для актера - трагедия. Таких, как вы, несоизмеримо мало. Вы, как это не грубо, - исключение в этом ожиревшем и пресыщенном мире пустозвонства. А жаль… Но все же не все потерянно, коль жизнь не смогла подмять, сломать и вывернуть вас наизнанку. Вы все еще живой в этом витринном мире манекенов… Спасибо, что помните меня, для меня это стоит сейчас много больше, чем переполненный, рукоплещущий зал в прошлом.
Он встал. Еще раз внимательно посмотрел на Георга, и сказал:
- Сегодня я малость перебрал сверх нормы. Но если есть желание продолжить знакомство - я к вашим услугам. - Он подал код-визитку. - Найдете меня в любое время - ибо ныне, я не у дел. Проживаю крохи ранее накопленного. Но себя переломить - не позволю! - он погрозил кулаком мозаично-высветленному потолку. - Не позволю… Все. За сим, прощайте! Ставлю старенький элломобиль на автомат, и, в свою «пещеру», последнее пристанище беспокойной души. Пока!
Я долго смотрел ему в след. Лавируя меж столиков подвижной лодчонкой, во время небольшой качки, он прошел к выходу, неустанно раскланиваясь со знакомыми. Судя по количеству приветствий, - здесь он завсегдатай, постоянный клиент – горькое амплуа великого актера в конце жизни.
Музыкальный автомат, заглатывая медную дань, снова и снова выплескивал из себя через громоздкие динамики, новейший хит "Резиновых душ", опустошая, но, давая возможность забыться, уйти от действительности. Слащавая, незатейливая, мелодия, голос солиста тянувший однообразно и скучно: "Мальчик хочет домой".
Боже! Как это все не похоже на истинную жизнь. Жалкий суррогат и накипь. Чувствуешь себя реликтовым ископаемым, в мире потерявшем что-то главное, необходимое - некую точку пересечения всех констант: любви ли, доброты ли, или же ненависти, ненависти настоящей, обжигающей в леденящем неприятие чего-либо, - точку душу, точку, как разум цельного человека, а не полуфабриката, ряженого в пышные одеяния благополучной повседневности. И потребляющего блага, во имя собственного блага, и это совсем не тавтология - суть явления… Не гражданин, не товарищ - потребитель. Это ли не больно, это ли не скорбь? И не от того ли: пьянство, наркомания - эскапизм частный в противовес государственному, на коротком поводке уводящий из реальности, вместо намордника набив рот сладкой патокой развлечений и вседозволенности, давно перешедшей границы самой куцей морали. Еще, правда остались кое в чем, некие смутные и порой гибкие грани. Но кто проводит эти грани? Кто решает именем толпы и для толпы? Старо как мир: "Хлеба и зрелищ!" Кто все решает? Группа престарелых маразматиков, не читавших: ни Спенсера, ни Ницше, ни прочих за пределами общеобразовательных программ. Что ж, путь к вершинам власти долог и непомерно труден. Приходится держаться в общей стае, дабы не быть съеденным в дороге. А тех, кто другой, кто думает иначе, чем большинство – не допускать! Ату их! Время личностей миновало, остался фетиш - бренное тело облезлой марионетки управляемой толпой. Сегодня уже раздаются голоса с требованием узаконить однополые браки, - а что завтра? Мартышек поведут к алтарю…
Но чего ты хочешь дорогой - человек еще, в сущности, дикарь на дорогах бытия. Много ли прошло времени, с тех пор, когда опустели последние мавзолеи и были захоронены последние из мумий. Это факт. Ты же прекрасно знаешь, это были: ни Гёте, ни Пушкин, а божества от политики - пророки от малого… Да Бог с ними - их вознесла толпа, подогреваемая кучкой мерзавцев - а эмоции толпы страшны и мало предсказуемы.
Все надоело. Даже эта жалкая пародия на философию из себя. Еще пару бокалов и все обратится, розовые очки - тоже спасение, и они каждому впору.
Подогретый винными парами, возвращаюсь к действительности, вновь почувствовав интерес к окружающему миру.
Веселее в самом разгаре, но судя по всему - скорый финал неизбежен. Возле стойки бара схватились двое наголо выбритых юнцов, между ними все норовит втиснуться одна из камелий. Слышен треск рвущейся ткани, нецензурная брань и женский визг.
Но и это не все: в глубине зала раздается хлопок и брызги разбитого фужера, феерически, на миг вспыхнули в свете прожекторов, красивым фонтаном осколков – хрусталь… Кто-то плакал, кто-то смеялся, а несколько танцующих пар, прильнувших к друг другу влюбленных, словно зомби - они наверно далеки от воцарившегося вдруг бедлама - плыли в автономном, собственном течении, не обращая ни малейшего внимания на неумолимое крещендо роковых наплывов, где соло барабана, тупыми ударами, все, убыстряя темп, вбивало в головы, в уши и души, предчувствие скорой развязки - и она не заставила себя ждать - судорожный вопль, леденящий, воспринимаемый всеми фибрами души, ожидавшей этого, - аж холод по спине - ворвался в ритм; безумный, неповторимый голос спел - проорал: " Есть только ненависть! Этот мир! Этот мир!"
Сколько воли, сколько надо сил, что бы выдержать, не броситься в гущу толпы, не стать единым со всеми, любить и ненавидеть - как все. Почувствовать себя отстраненным – не в единении. Остаться не больше, чем просто наблюдателем, отстраненным, от того и разборчивым, твердо и явно проведя грань, невидимую грань дозволенного…
Но я смог. Устоял - и победил. Ушел, не дожидаясь разрядки. Чем все закончиться, прекрасно знаю. Ворвется отряд правопорядка, щедро раздавая удары дубинок, справа налево и наоборот. Затем сортировка и разборка. В конце шоу, отберут пяток самых буйных, скрутят руки за спину и бросят в спецмашину, в простонародье окрещенную - "кайфоломник". А утром, чуть свет ни заря, всем сестрам по серьгам: кому общественные работы сроком в пару недель, кому просто денежный штраф. Всех, кто останется здесь - просто выставят на улицу и прикроют заведение до утра. А завтра все по новой, лишь малозаметная смена актеров на главных ролях, но декорации и статисты - те же. И так, изо дня в день. Скука.
Свежий воздух / с большой натяжкой/ освежил, разогнал легкий туман разума, и все вернулось на круги своя.
Ночной город. Суета с легкой претензией на праздник, но праздник, увы, чужой. Неодолимое желание вернуться домой…
Быстрее. Быстрее. Так что шарахаются испуганные девицы, выныривая из подворотен, из тени, переборов в последний момент искушение шагнуть навстречу. Представляю свое лицо - лицо зомби, увлекаемого неслышимым для окружающих зовом.
Наконец, стальные решетки подъезда, кодовый замок и знакомый до умопомрачения широкий лестничный марш. Кабина лифта, как батискаф идущий на всплытие. Учащенный пульс, боль в висках. Все движение до невозможности замедленно… Вижу себя как бы со стороны… Индикатор движения медленно, ох, как медленно, отчитывает этажи…