Букет для любимой.

Вот уж поистине путь любимой женщины устлан цветами! Моя судьба благоволила ко мне, муж баловал: шикарные корзины роз и изысканно оформленные букеты лилий, первые подснежники и душистые ландыши, вселяющие оптимизм нарциссы и тюльпаны, полевые васильки и ромашки. А в памяти тот букет…
Едва отзвучал свадебный марш, он, получив назначение и прихватив с собой молоденькую жену и два тощих чемодана, в одном из которых была форма, а в другом – пеленки для будущего малыша, отбыл служить в составе морчастей погранвойск в город. Вентспилс Латвийской ССР. Медовый месяц ограничился тремя днями проживания в местной гостинице и прогулками с целью изучения окрестностей на предмет поиска съемной квартиры. Затем – море, граница, редкие и короткие свидания с семьей.
Я сняла чердак на окраине города в частном доме, хозяйкой которого была глуховатая и бесконечно одинокая старуха: вскапывала грядки, белила «хату», таскала бесчисленное множество ведер с водой, двуручной пилой напару с рослым латышом-соседом пилила дрова, а потом колола чурки и складывала поленницу.
И – ждала. Да так, что со временем заболела «оконной» болезнью – из окна была видна тропинка, по которой обычно шел муж, вернувшись с моря. Потом был другой дом и другое окно, а болезнь осталась – все мне мерещилось, что на несуществующей тропинке вот-вот появится его стремительный силуэт.
Хозяйка нянчила дочку, развязывая мне руки для домашней работы: родственников у нее в этом городе не было, а для меня хлопоты по дому были возможностью коротать время от встречи до встречи. Я стала суеверной: когда он долго не приходил, хозяйка замечала мое подавленное состояние и советовала позвать его по имени в трубу дымохода. И вот, комсомолка и активистка, оглянувшись по сторонам и убедившись, что никто такого позора не видит и не слышит, я становилась на четвереньки возле печки и тихонько звала его.
Потом, чихая и кашляя от едкого дыма (дрова-то были сырые, а тяга так себе), растапливала ее, и начинался новый день. И дозвалась.
Он пришел поздно ночью: во сне я уловила звук шагов по дороге, соскочила с дивана и прильнула к окну, а мгновение спустя уже неслась открывать скрипучую калитку. Свидание было недолгим. Его корабль прибыл в базу дозаправиться, и он выкроил время, чтобы повидаться. Вместе с ним в дом ворвался тугой порыв свежего ветра и соленых брызг – запах моря.
Луна заглядывала в окно, как завистливая подружка, а он стоял на коленях и долго смотрел, как я кормлю грудью дочь. До рассвета, закутавшись в одеяло, мы просидели на продавленном хозяйском диване, и, нам так много надо было рассказать друг другу, и мы говорили, говорили, а время, отпущенное ему, безжалостно утекало, как вода сквозь пальцы…
Пора было уходить, и он поцеловал меня, полусонную, потом хлопнула калитка. Я проснулась: что-то щекотало мне щеку и забивалось в нос, и солнце уже рассыпало лучи по одеялу. Скосила глаза. На подушке, смешавшись с волосами, россыпью лежали ромашки. Как последняя улыбка лета, блеклые и мелкие, в придорожной пыли, измятые моим сладким сном: они белели ему на обочине, в темноте балтийской ночи, когда он спешил ко мне – бегом, через весь город; будто путь указывали, будто торопили. И он, едва замедлив шаги, сорвал их – для меня. Уходя, рассыпал в изголовье, даже поцелуй прощальный был ромашковым, свежим. Откуда ни возьмись – две слезинки сорвались с ресниц и прокатились горячо и щекотно по щекам.
Сколько было цветов потом – и ко дням рождения, и к годовщинам свадьбы, и к Женскому дню…
А еще – с охоты - рябиновые ветки, сосновые лапы со смолистыми шишками, дурманом пахнущие охапки хмеля. Диковинные ракушки, солнечные капли янтаря, из которого он тайком, кропотливо и долго, мастерил мне бусы – подарок к рождению второй дочери. А тот букет из придорожных ромашек, блеклых и пыльных, так и остался для меня единственным, главным. Он белел на моей подушке в темноте одиноких ночей, когда я ждала его с моря, будто обнадеживал: «Подожди, еще чуть-чуть подожди, он придет!»